Я открываю глаза и вижу над собой в лучах света золотистую гирлянду. Она состоит из вороха тончайших резных пластинок розового металла, которые, просвечивая, создают то богатство светотени, когда один орнамент накладывается на второй. Так открываешь наутро глаза в вырицком доме и видишь сквозь кружевную занавеску окна бесконечную игру вспышек света в разрывах сучьев соснового леса. Гирлянда слегка поворачивается под потолком, хотя движения воздуха в комнате нет. Один раз юношей я сильно выпил, кое-как добрался до дома и заснул в своей комнате. Проснувшись ночью, я увидел рядом с собой голову темно-зелёного цвета с неопределёнными чертами лица. Только наутро я понял, что это моя самодельная брезентовая сумка, скомканная лежит у кровати. Сейчас я вижу ворох кленовых листьев в лучах света. Мы в гостях, мы вчера приехали в Финляндию в семью Лены, подруги Надежды ещё по Петрозаводску. Почему-то я не заметил эту гирлянду накануне. После длинной дороги, после поисков района Контула в незнакомом Хельсинки, выскочив из туннеля питерской жизни, сослепу не замечаешь сверкающей гирлянды.

Выехать до пробок из города не удалось. Пробки начались до рассвета. И по шоссе пришлось ехать в темноте, фары слепят глаза, фуры потянулись, дождь пошёл. Остановились пить кофе, ждать рассвета. Дальше задержала грин-карта. Выспаться не удалось накануне. Так, добравшись до границы, я уже совсем никуда не хотел.

Сказка началась после таможни. Машина удовлетворённо заурчала, коснувшись шинами финской дороги. Яркое северное солнце осветило изгибы магистрали с маленькими значками на обочине. По ним надо ехать и не нарушать. Спокойствие разлилось мягкой волной от черепной коробки по позвоночному столбу. Сверкание мошек-машин временами исчезает в тени от скал, стеной стоящих по краям прорубленной в них дороги. Едешь и едешь, как симфонию слушаешь мелодии домиков на фоне леса, стройных, не разваливающихся. Потянулись пригороды. Это Хельсинки, наверное, хотя указателя я не заметил. Впрочем, дома небольшие и невыразительные. Надежда: «Это не Хельсинки, я была в Хельсинки». Остановиться спросить нельзя — магистраль, скорость большая, да и людей нигде не видно. Я боюсь, что мы проскочим город по какой-нибудь кольцевой. На указателях номера дорог и незнакомые слова. А вот и маленькие улочки с трамваями. Останавливаюсь. Финская негритянка не понимает по-английски, финн из «кьоски» сообщает, что Хельсинки — это очень большой город, а Контула — всё то, что его окружает (или я неправильно понял). Я бросаюсь под землю, в переход метро и в отчаянии застываю перед картой с тысячами финских названий. «Вы говорите по-русски?» — передо мной стоит дама в возрасте, но красивая, в элегантном пальто. Да, да, конечно, я говорю по-русски, о добрая госпожа! Она знает, где Контула, и показывает дорогу. О, здесь всё по-другому: по гигантским мостам мы летим над морскими проливами с корабликами и над сверкающими змейками лососиных речек. Белоснежная Контула оказалась прямо в лесу, среди скал.

Сон.

Мхи и лишайники спустились с узорчатых свитеров, они кольцами замыкают чередования гранита и базальта, сосны растут ветвями вверх, подчеркивая кристаллическую структуру окружающего. Крестики и стрелочки, лесные указатели привели их сюда, чтобы в граните, в базальте, в тишине перенапряжения они смогли вырастить сису — сталактит. Хвоинки символизируют соединение жесткости с нежностью — сочетание недоступное нам?..

Пора вставать, собираться в магазины.

Ифаа — запад, ита — восток — объяснил милый финн по-английски, обладатель сверкающей машины. Кескус — центр. Итакескус — восточный центр.

Паук из стали и стекла среди сплетений кех — магистралей, огибающих рощи и камни. Тут есть всё. Внутри горбатой скалы бьют водопады, воздух пахнет озоном с привкусом эвкалипта — аквапарк в огромном гроте. Универмаг. Надежда и Виринея пускай пройдут все этажи, а я сажусь на скамеечку под стеклянным сводом, среди деревьев, растущих из квадратных отверстий пола, достаю книгу. Рядом садится старичок-финн, читает газеты. Девушка из карельского эпоса возникает, состоящая из струй света и солнечных бликов. Но в основном финны парами м,ерно занимаются шопингом.

Внезапно громко-отборный русский мат. Трое. Один — череп, невысокий, крепкий, с перебитым носом, во всём белом. Второй — в чёрном, высокий, с фатоватыми движениями, резиновый шланг, золотая цепь пластично облегает шею. Третий — маловыразительный брюнет. Они чем-то недовольны, двигаются быстро, не замечая окружающих. Им освобождают коридор, пространство электризуется. Холодок, чувство тревоги. Надо раскрыть книгу. Я взял с собой Бердяева. Русская мысль, русская идея, русское пространство. Среди стального сверкания, в стеклянном вакууме хорошо организованного мира глухо звучат родные мотивы.

Не читать?

Не думать. Не хотеть вернуться.

Пауза.

Делаю усилие, читаю и слабо начинает звучать камертон вдалеке. И вот, рахманиновские ручьи вливаются в душу. Есть это всё, и мысль, и идея, и пространство под хмурым небом, и бесконечная протяжённость, от запева до запоя. Книга Голубиная, книги русские...

Надежда и Виринея возвращаются возбуждённые, и я сижу улыбающийся, я как архат, просветленный, я нашёл, что ничего ничему не противоречит, просто что-то находится внутри, а что-то снаружи, и нет противоречий, а есть только путешествие, и мне интересно, какие покупки и на каком этаже сделаны, и что ещё нужно посмотреть, и я встаю, мы весело разговариваем, я убираю книгу, и мы идём дальше...

Домой едем.

На финской таможне вся процедура происходит за стеклянными самооткрывающимися дверьми. На территории таможни никого нет — телекамерами всё просматривается. Хлоп штамп — проезжай. Дальше дорога начинается неровная. «Ну и дорога!» — говорю, рассчитывая на сочувствие. Но Надежда неожиданно: «Скажи спасибо за такую». На обочине почему-то мусорные баки, мусор валяется. Кроме самой таможни два или три шлагбаума, девушки в пограничной форме проверяют паспорта. Сама таможня на открытом воздухе. Вокруг столько людей в форме, что кажется, будто готовятся военные действия. Челноки выскакивают из машин и наперегонки бегут к окошечку паспортконтроля. Где брать декларацию, неясно, куда бежать и что делать? Завсегдатаи таможни кричат мне, чтобы я не задерживал. Да, действительно, лох попался. Корявым почерком заполняю декларацию.

Дорога впереди и низкое небо со слоистыми облаками. Поворот за поворотом — дальше в Россию. Где-то на одном из мостов должна быть дыра в асфальте, в которую я врезался по пути сюда. Знак «неровная дорога» висел, но их много, редко снижаешь скорость. Да, вот это место!

На этот раз здесь образовалась маленькая пробка — две фуры и между ними несколько легковых машин с финскими и русскими номерами едва двигаются, объезжают что-то. Объезжаю и я. Водитель КамАЗа вытаскивает из этой дыры что-то вроде бампера. Сам потерял или освобождает дорогу, чтобы остальным ехать было можно? Лицо его я запомнил. Он был чем-то похож на отца Надежды: Павел Алексеевич Касаткин был заслуженный крановщик Карелии.

Такие лица можно увидеть на картинах Филонова. Рыбаки, крестьяне, рабочие стоят слегка сгорбившись, их руки натруженные не разгибаются до конца, они направлены почти всегда к земле. Кисти рук крупные, на лице двоятся глаза, излучая напряжение труда и беззащитность. Лица людей, занимающихся физическим трудом. Трудом. Трудящихся людей.