Лязгая, электричка растягивает свое железное тело, с воем набирает скорость, вагоны начинают раскачиваться, отъезжает стеклянная дверь, открывая черноту тамбура, грохочущего буферами, стуком колёс на стрелках…

Верую.

Косые лучи утреннего солнца режут пространство вагона, пробегают по неживым лицам ранних редких пассажиров, чтобы догнав их тени, вспыхнуть в конце вагона.

Воистину.

Мимо пробегают изображения станционных, пристанционных домов, домиков, домишек, колеи разбегаются врозь, блестящая дуга убегает влево, чтобы исчезнуть за занавесью лесного клина, кустарника, искрящегося на солнце каплями росы…

Аминь.

Когда от тебя отворачивается фортуна, не нужно вглядываться в ее анус. Не увидишь там ничего, кроме волокнистого неба твоего берлина да пустой платформы с плевками на сером асфальте. Услышишь воронье карканье сквозь войлочную мембрану неподвижного воздуха.

Потерял картинки Пронина? Забыл их в вечерней легкой электричке, когда теплые струи воздуха врывались в открытое окно, через которое наблюдал за убегающими полосами света? Забыл дорогие раритеты возле окна? Опомнился, и похолодело сердце, когда шум электрички смолк? Тихо стало?

Ищи!

Разыщи бригады контролеров, работавших в теплый вечер в электропоезде №6371, в 21:12 тронувшемся от платформы 21-й километр, обратись в линейные пункты милиции по пути следования, расклей объявления на станциях!

Следствие, говоришь? Два года как простые вещи не радуют? Задери голову к электропроводам, когда спазм охватывает глотку.

Вой!

Саша умер морозной зимой одиннадцатого года, когда странные светящиеся столбы поднимались из снежных сугробов в небо. После Нового года, в белой рубашке, как уснул, сидя на диване напротив включенного телевизора. Остался номер в памяти телефона, по которому некому звонить. А где наш диалог? Где внимательный взгляд опущенных густыми ресницами глаз сквозь холодные линзы очков? «Саня, ты слышишь, ты видишь?» «Игареха, ты слышишь, ты видишь?» Генетически близкий, но такой иной, ревнуемый мною с детства. За три года тетя Оля потеряла двоих сыновей. Андрей болел, но Саша! Младший, тонкий, умный.

Я вез ей в Сиверскую вести о смерти Саши поздним январским вечером, почти ночью, когда сияние жизни обратилось сияньем Луны в ледяном воздухе, черной пустоте. Там, за Гатчиной, есть участок шоссе, обсаженный великим березами, тянущими к дороге персты, усыпанные бриллиантами холодного блеска, холодного блеска стекол в тонкой оправе. И вдруг горсть бриллиантов сорвалась с неподвижной ветви и рассыпавшись звездной пылью, устремилась мне навстречу, ударилась в лобовое стекло, ко мне, в тепло – эта последняя, жесткая и нежная ласка. До свиданья. И снова, километр за километром – сияющая безмолвная дорога. Ты был необычно молчалив в нашу последнюю встречу, худой, кутался в любимую дубленку. Тебя не было слышно весь последний год. Молчал, потеряв бизнес, сидел дома, варил супы Полине и Ладе.

Утро, смотрю в окно – неоновый свет фонарей как-то незаметно перешел в голубеющие сумерки и и мелкого, крупчатого снега, кружащегося вокруг лампы фонаря не стало видно, а стало видно, как чернеет в ветвях ворона, закутавшись в свои перья. Холодно.

А у нас жизнь, Саша. Сладкая водка на морозе.

Кризис.

Один мужик в Нижнем Новгороде, извозчик, набрал кредитов на автобус, а отдавать нечем. Как-то утром сказал семье, что уходит на работу, а сам сел в свой автобус и выстрелил в себя из охотничьего ружья.

Нет денег.

Помню, когда был маленьким, но уже в школу ходил, как хотелось на каникулах заработать где-то сто рублей.

Сто рублей. Именно сто.

Кризис.

Кризис?

Кто свистнул на дворе? Вон сосны стоят. И тысячу лет назад так стояли. Все люди работают…

Двери открываются. Никто не выходит и не входит, пустой перрон. Куда клеить объявление? Ни одного столба. «Осторожно, двери закрываются». Вот сюда, на перила, и скорей обратно, проскочить, задержав рукой дверь…

Одиннадцатый год, солнечное число. Удивительные были в этом году сиреневые разливы Иван-чая. Иван-чай – крест лета. Середина лета. Четыре крестообразно сложенных лепестка. Бегут с горки на горку лиловые разливы, щупальцами охватывают перроны, подныривают под платформы. под платформами темно, мусор, на платформах чисто, пусто и солнечно.

Они будут потом сниться, как снится река за поворотом, дальше которого никогда не ходили в детстве. И ты плывешь во сне вниз по течению, и видишь такие красивые берега…

Одиннадцатый год.

На берег приходят «дети» - садятся среди мусора на поваленный бетонный столб – и сразу исчезли, куда-то убежали – скопытились – растворились боги, индейцы, светила, идеи – пиво – сигареты – минет не угодно ли - нет, мне не нравится в рот – ха-ха – еще никто не жаловался – пьяная рожа – на песочек – нет здесь – а чё…

Река.

Одуванчиком мама внизу, на берегу, маленькая фигурка в халатике, меня ищет, побежала на реку, а я здесь, наверху – неловко топчется по неровному, переставляя ночи в высокой траве, устала, прислонилась к березе, приткнулась, схватилась… Плачет.

Мне что-то мигнуло на полустанке. Что-то бело брызнуло в испарине отогретой земли. Мне почудилось, что я увидел белый Иван-чай! Белый! Не белое же это объявление о счастье мелькнуло между кустов! Днем, дымкой, дремой, в стеклянном блеске листвы. Мигнуло в синих провалах убегающих теней. Или это фата, улетевшая у невесты свадебным утром, свадебным днем?..

«Что случилось, тетя Оля?»

«Не перебивай меня, я все решила, я ухожу и отключаю телефон. Тебе придется съездить в Сиверскую еще раз.»

А на обратном пути ты увидишь.

Растет белый Иван-чай.